Ампирный дом с аркадой на Никитском бульваре в Москве. Здесь Гоголь провёл четыре последних года жизни, здесь умер 21 февраля (с. ст.) 1852 года

Последние годы жизни Николая Гоголя в морально-психологическом плане были неблагоприятными для великого писателя.

Сватовство к единственной женщине, которую он любил - его ученице и дочери сановного друга Анне Виельгорской завершилось неудачей, более того, Гоголь был унижен, ему указали на его истинное место - обедневшего мелкопоместного малороссийского дворянина.



Анна Виельгорская

Дела в родовом поместье шли из рук вон плохо, матушка и сестры наделали долгов, наглый управляющий в отсутствие мужчин в доме бессовестно обирал хозяек.




Готовящееся к изданию собрание сочинений застряло в цензурном комитете. Лишь детище последних лет, над которым он трепетал и в которое вложил весь свой талант и фанатастическое ощущение русской жизни со всеми ее характерами и типами - второй том "Мертвых душ", было тщательно вычищено набело и готово к публикации.

Благодаря хлопотам влиятельных друзей, с огромным трудом удалось получить долгожданное "добро" цензуры на выход в свет собрания сочинений, куда и должен был войти долгожданный для всех поклонников таланта писателя второй том "Мертвых душ".



Прижизненное издание поэмы Н.В. Гоголя


Некоторые главы второго тома он читал друзьям, советовался, обсуждал с ними. Две ключевые главы он послал своему духовнику Матвею Константиновскому, он же - духовник графа А.П. Толстого: http://ru.wikipedia.org/wiki/Константиновский, Матвей Александрович. Он же - неистовый Матфей Ржевский (1791-1857) — преследователь раскола, непримиримый консерватор, этакий фундаменталист от православия.

Матвей Ржевский категорически отвергает возможность публикации второго тома "Мертвых душ" и неприемлет вообще сатирическое описание в нем верхушки российского общества, но Гоголь - не отрекается от своего сочинения и это даже приводит к глубокому разладу между Н.В. Гоголем и о. Матвеем Ржевским.


Матвей Ржевский

Таково краткое содержание предыдущих глав романа Б. Левина "В доме врага своего". Страницы романа , описывающие трагическое стечение обстоятельств, приведших к смерти Гоголя, невозможно читать без напряженного волнения.

Профессор-терапевт ставит Гоголю диагноз - брюшной тиф и вскоре сам заболевает тифом. Граф А.П. Толстой в отсутствие лечащего терапевта вызывает к Гоголю - выдающегося профессора-психиатра - доктора Тарасенкова. Тот признает Гоголя психически здоровым. И прогнозирует, что кризис в заболевании брюшным тифом скоро минует, скорее всего, с благоприятным для больного исходом.

Но через несколько дней, по просьбе А.П. Толстого, в комнате больного появляются профессора Овер и Клименков. Они ставят диагноз - менингит и "залечивают" пациента до смерти. Все эти факты из последних дней жизни Гоголя фактически достоверны, как и то, что Гоголь в ночь на 12 февраля (с.ст.) 1852 года жег какие-то бумаги. Неграмотный слуга-подросток впоследствии не мог объяснить толком, что же это были за бумаги.


Гоголь и крепостной мальчик Семенов жгут второй том "Мертвых душ".
12 февраля 1852 г. Литография Солоницына.

И вот Николай Васильевич скончался. Пока слух об этом не пошел по всей Москве, камердинер графа находит под подушкой у покойного потертый портфель с заветной рукописью второго тома "Мертвых душ". Бумаги Гоголя в руках Александра Петровича Толстого.



Граф А.П. Толстой

Цитируется по "Борис Левин. В доме врага своего (Гоголь. Последние годы)". Роман. Издательство «Полтава» 1996 г. с. 302-305:

"На большой пустынной столешнице портфель выглядел одиноко и словно бы не на своем месте. Изрядно потертый во многочисленных поездках и, кажется, хранивший еще дух дорожных дилижансов и почтовых станций, с виду убогий, с потрескавшейся в нескольких местах кожей. Ему бы уместнее лежать на простом дубовом столе, а не на красного дерева зеркальной столешнице в богатом кабинете, где чинно застыли по стенам такого же красного дерева шкафы с книгами в дорогих – на века - обложках, где замерли высокие, почти в рост человека, часы, где висят в простенках картины в резных рамах…

Впрочем, граф не замечал убогости портфеля. Напротив, ему нравились в нем каждая царапина и вмятина, а въевшийся в самую кожу дух был даже приятен… Прошло почти десять минут с того времени, как Иван принес его, а граф все еще медлил, не открывал свою негаданную добычу. Словно скупой, получивший вдруг немыслимо богатое наследство, он медлил, оттягивал блаженную минуту лицезреть, осязать, любоваться им.

Внезапно что-то изменилось. Толстой не мог унять неизвестно откуда появившуюся дрожь в руках. Они тряслись как у дряхлого старика. Все старания унять ее были безрезультатны. Дрожь пронзала насквозь, выворачивала наизнанку. Граф вцепился руками в край стола и так стоял, чувствуя, как подгибаются ноги. Только после огромных усилий дрожь ушла, осталось лишь нервное подергивание и какая-то странная слабость. Подобное однажды было, но давно, еще в Одессе, когда ему передали высочайшее повеление об отставке. Но тогда была причина. А что теперь? Чем вызвано его состояние? Кажется, следовало бы радоваться. А его трясет, и кто скажет, как взять себя в руки.

Опытный царедворец, хорошо знакомый с тайными пружинами дворцовых интриг, в свое время – правая рука генерала Дубельта, известного по «делу декабристов», угодив, по собственному глубокому убеждению, из-за доноса подлого завистника в опалу, лишенный почетной службы и немалых доходов, граф знал, на что замахивается, хорошо понимал меру ответственности, которую возлагает на себя. Ответственность усугублялась и тем, что никто не поручал ему «блюсти» знаменитого сочинителя, попавшего по чистой случайности к нему в жильцы. У жильца были весьма влиятельные покровители при дворе, его знала Россия и Европа. И все же граф шел на риск, очень хорошо понимая, что ответственные радетели ему не простят, если замысел откроется. Но кто они – радетели? Чиновники-разночинцы, журналистская братия, студенты, малоизвестные молодые литераторы. Ну и еще эти, славянофилы: Аксаковы, Шевырев, Хомяков, список можно бы продолжить… Их много, но больше тех, кто на его стороне. Он надеется на них, они разделяют его убеждения, симпатии и антипатии, все благородные сословия.

И еще он помнил князя Орлова. Весь его облик – седину, благородную осанку.. Он поверил ему. Каждому слову в той приватной беседе.

… Это случилось прошлым летом. От попечителя учебного округа графа Назимова прислали человека. Принял Толстого, однако, не попечитель. Шеф жандармов империи собственной персоной пожаловал в первопрестольную. Зачем? По какой надобности? Впрочем, ставить подобные вопросы было бы по меньшей мере бестактно.

Беседа длилась недолго. Толстой спросил о здоровье государя. Потом заговорили о сестре Софье, о безвременной кончине ее мужа, флигель-адьютанта Апраксина, которого Орлов не только знал, но пребывал с ним в дружеских связях. Встречал обычно флигель-адьютанта и его очаровательную супругу на приемах и раутах. Сказал, что видел сестру Толстого не так давно. Она, как и прежде, украшение двора. Вспомнили общих знакомых: кто нынче в отставке, а кто служит и в каком чине.


Крюгер, Франц. Портрет А.Ф. Орлова.Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)

Уже в конце беседы, перед тем, как расстаться, Орлов пожаловался вдруг: он постоянно занят, некогда поехать, чтобы подлечиться. Это другие живут беззаботно, едут, куда им заблагорассудится. И добавил, что, впрочем, его нынче больше беспокоит больше здоровье общества. Получило слишком большое распространение вольнодумство в среде молодых людей, исходящее главным образом из «наших университетов», в частности, московского. В том немало преуспевает и новая поросль сочинителей, которые, к слову сказать, весьма внимательно прислушиваются к голосу небезызвестного сочинителя «Мертвых душ». «Да, да, любезный друг мой, вашего постояльца». «Чтобы лучше понять меня, граф, - добавил Орлов, - стоило бы вам при случае прочесть недавно выпущенную за границей брошюру известного в зарубежных кругах наших соотечественников Искандера (А.И.Герцен – helengreentree), носящую весьма претенциозное наименование. Какое бы вы думали? «О развитии революционных идей в России». Да, ни больше. Ни меньше – революционных. При нашей бедности нам не хватало лишь революции».

- И, знаете, друг мой, - доверительно заключил Орлов, - кто сеет зловредные плевелы среди незрелых умом молодых людей? Искандер называет группу сочинителей. Большинство их нам хорошо известно, они уже почили в бозе. Речь сегодня не о них. Речь о тех, кто здравствует и не оставил своих занятий. Искандер называет двоих. Один из них – Чаадаев, нас он интересует мало. Но вот другой заботит, и очень. Кто бы вы думали он? Снова же – ваш постоялец, друг мой. Да-с… Живете с ним под одной крышей и не знаете, что не так давно он закончил второй том своей поэмы, и, как сам признался друзьям своим, «более умный, чем первый». В нем, в этом томе, кстати сказать, и нам свами место нашлось. Представлены и не в самых светлых красках. Не обошел нас милостивец своим вниманием. Вот оно как. Впрочем, может, вы все это знаете и я в открытые ворота пытаюсь ломиться?

Что мог ответить Орлову он, опальный, выброшенный из настоящей жизни царедворец? Ничего определенного. В тот вечер он знал о своем постояльце лищь самую малость. Конечно, ему были известны некоторые главы второго тома поэмы. Сам слышал из уст автора. Кое-что рассказал ему и отец Матвей, прочитавший еще во Ржеве присланные ему Гоголем две главы, против которых он высказался сразу после прочтения. А что больше? Пожалуй, лишь то, что Гоголь с лета прошлого года как-то вдруг переменился, стал чего-то опасаться. Не до конца открывался, старался как можно чаще уезжать из дому. И все же этого слишком мало, чтобы судить о человеке вообще, а тем более о Гоголе. И потому Толстой осторожничал в суждениях о постояльце, лишнего слова не решался сказать. Он должен был все взвесить, обдумать, разузнать, беседовать и беседовать с постояльцем, а уж потом… Что могло быть потом сам всевышний не знал. Слишком серьезными показались брошенные как бы вскользь слова шефа жандармов. Ошибиться ему, графу Толстому, было никак невозможно. Потому-то Толстой, поразмыслив, посчитал за благо казаться несведущим. Правда, Орлов ничего не требовал. Да и как он мог требовать? Толстой не в его подчинении и, хотя он в опале, но человек свободный, независимый. К тому же в графском достоинстве, дворянин, и ему не пристало унижаться хотя бы и перед всесильным шефом жандармов, облаченным высоким доверием государя. Нет, он должен был все обдумать сам. Без чьей-либо помощи…

Теперь обстоятельства изменились. И с Орловым можно говорить на равных. Видимо, само провидение указало путь. Коим следовало идти. Нынче он знает, чего хочет, к чему стремится… и пусть никто не стоит у него на этом пути.

Но – к делу, слишком долго он не может взять себя в руки. Пора! Нельзя терять ни секунды! Разжав кулаки, которые он держал сжатыми, чтобы не дрожали пальцы, призывая на помощь все свои душевные силы, он подвинул портфель к себе, на самый край стола".



Н.В. Гоголь читает «Ревизора» на Никитском бульваре (слева направо: Г.П. Данилевский, И.С. Тургенев, С.В. Шумский, П.М. Садовский, М.С. Щепкин, С.Т. Аксаков, И.С. Аксаков). Офорт В. Даниловой и О. Дмитриева, 1951

Спустя два месяца священный гоголевский портфель внезапно "найдется"! Обнаружит его и представит обрадованным друзьям покойного все тот же Александр Петрович Толстой. Что же будет в заветном портфеле?

Об этом - следующий пост.

• Current Mood: impressed