Интервью с Т. А. Филипповой

Январь 21, 2013 Печать

Филиппова Т. А. "Враг с Востока". Образы и риторика вражды в русской сатирической журналистике начала ХХ века / пред. В. И. Шеремета. - М.: АИРО-XXI, 2012. - 384 с. - (АИРО - "Монография"). - ISBN 978-5-91022-188-2

В центре внимания этой работы – процесс формирования образа «Врага с Востока» в русской сатирической журналистике, исследуемый в контексте внутри- и внешнеполитических кризисов Российской империи, вступающей в «век войн и революций». Одна из главных линий исследования – выяснение конкретных проявлений повышенного «спроса» в начале ХХ столетия на те или иные изобразительные и текстовые метафоры «восточной угрозы» (от Японии до Турции), находившие отражение в карикатуре, фельетоне, анекдоте, юмористических стихах. О том как проходила работа над книгой, как раскрывался образ "врага с Востока" и российском обществе начала XX века, мы попросил рассказать автора книги, шеф-редактора исторического журнала "Родина" Татьяну Филиппову.

- C чего все начиналось?

- К работе над образом "врага с Востока" меня подтолкнул образ "врага с Запада". В свое время меня пригласили в большой международный коллектив авторов, который работал над очередным этапом проекта Льва Копелева «Восточно-западные отражения». Мне предстояло проанализировать бытовавшие в русской сатирической прессе образы немца как врага на материале карикатуры, фельетона, сатирических стихов эпохи Первой мировой войны. Карикатурная сатира военного времени задела меня за живое. Но в процессе работы мне постоянно чего-то не хватало. Я постоянно натыкалась на какие-то недомолвки, провисания темы. Карикатура отсылала осведомленного читателя той эпохи к более ранним сюжетам, в том числе к политической жизни Востока – к ситуации в Турции, Персии... И стало понятно, что образ немца как врага в Первую мировую войну не с чистого листа писался. Кем был «немец» как обобщённый, традиционный для русского общества образ до этого военного противостояния? Учителем европейской премудрости, специалистом, техником, философом, человеком, с петровской эпохи приносившим в Россию западную ученость. Кто такой обаятельнейший, трогательный «Карл Иванович» в русской литературе? Это тот, кто даёт барским детям домашнее образование, становясь членом семьи. Как видим, вполне позитивный образ. Была ещё, конечно, прусская военщина, которая не нравилась, вызывала опаснения, но немец - это культуртрегер для России по определению. И вдруг - Первая мировая война, и на страницах русской сатирической прессы немец сразу же появляется в образе зверя, кровавого карателя, который использует самые жестокие методы боевых действий, удушающие газы, к примеру… Контраст этой зрелой вражды по сравнению с ситуацией довоенного времени был слишком разителен. Для меня это стало сигналом того, что здесь что-то не так, что пропущен очень важный этап развития общественных фобий в отношении немцев.

Я стала потихоньку разматывать этот клубок, уходить в более ранние времена. Первым сложился образ турка. Это представитель отживающей свой век Османской империи, «больной человек Европы» (популярное в тогдашней журналистике клише для обозначения роли Турции в мировом сообществе). Его-то в своих собственных кознях против России и славянства и использует «хитрый германец». Неприязнь к немцу начала формироваться в русской журналистике подспудно, на фоне понимания того, что старого, но дряхлеющего врага России, Турцию, немец (политик, дипломат, кайзер) натравливает на нас эдаким обходным маневром. Германия с Россией еще не воюет, император Николай II с Вильгельмом II еще «дружат», а меж тем и дипломатические, и военно-политические круги ощущают, что руками «Востока» лукавый «Запад» стремится ослабить Россию. Причём образом «турка» (традиционно враждебного, но «дряхлого», старчески слабого) дело не ограничилось. Делаем ещё один шаг вглубь истории и сталкиваемся с образом японца, с ситуацией Русско-японской войны. Кто такой японец? Это подросток (по «возрасту» и политическому опыту), которого натравили на Россию Великобритания и США, чтобы Россия не слишком уютно чувствовали себя на Дальнем Востоке, в Манчжурии, куда империя так стремилась в начале ХХ века...

Получается, что «азиат», в его обобщённом журнально-сатирическом образе - это послушный инструмент в руках «врагов с Запада». А значит - истинный враг не на Востоке. На Востоке лишь «инструменты» геополитики, а пользует их опытный, хитрый, просвещенный прагматик - враг, который окопался на Западе. Так замкнулся круг эволюции фобий, нагнетавшихся печатью предвоенного и военного времени.

Странно, что эта тема «западно-восточного» провоцирования фобийности столь мало была пока востребована в отечественной истории, культурологии, культурной антропологии. Работа над этой книгой помогла мне во многом уточнить «оптику» взгляда на проблему. Как-то особенно отчётливо стало ясно: скажи мне, кто твой враг, и я скажу тебе, кто ты. Скажи, за что и как ты ненавидишь, и я скажу, что у тебя болит. При всём при том, что формировался образа врага и естественным и искусственным путем, и «снизу», и «сверху», и в исторической памяти общества, и в идеологической политике властей, всё же оба этих процесса - очень «автобиографическое» занятие для любого народа. Если вдруг появляются устойчивые настроения неприязни к какому-то объекту извне, нужно разобраться – что с тобой не так. Что-то меняется в тебе, что-то болит в тебе самом. Любые фобии – это, как правило, больше о самом себе, чем о том, кого ты не любишь. Фобии, увиденные глазом историка, дают возможность сканирования состояния того общества, которое ненавидит.

- Что представляло из себя на тот момент общество, которое рисовало карикатуры и создавало образ "врага с Востока"?

- Это русское, городское общество начала ХХ века. Журнальная сатира начала прошлого столетия тоже переживала в то время свой «серебряный век». Она была рассчитана на городские образованные слои. Это умеренно либеральное общество, которому было свойственно умеренное свободомыслие, не поднимавшееся до уровня партийных или думских споров; это был своего рода бытовой либерализм, как сегодня бы сказали – свободомыслие московских и питерских кухонь. На образованных в меру, интересующихся политикой граждан и была нацелена эта популярная журнальная стихия карикатур, сатирических стихов и фельетонов. Гениальные сатирики-фельетонисты Аверченко, Бухов, талантливые художники вроде Ремизова создавали новую сатирическую реальность, в которой начинали жить своей жизнью политизированные стереотипы и клише отечественных представлений о Востоке. Враждебном, чужом, ином... В сатирической журналистике проявились все ступени эскалации вражды – по мере ожесточения того или иного внешнего кризиса.

Почему именно тогда пережила русская сатира свой рассвет? Почему так популярны были эти темы? Да потому, что само общество начала века, вступая в «столетие войн и революций», меняло свою природу, - меняло идентичность. Это было уже не вполне архаическое, традиционное общество. Но это еще не было общество модерна. Это было общество перехода, которому и хотелось бы в современность, «да грехи не пускали». Оно и хотело бы от власти больших свобод, но в чем-то и само понимало, что к ним не совсем готово. Само это общество находилось в позиции опекаемого объекта со стороны власти. И тем интереснее задать себе вопрос: так почему же это общество, находившееся в промежуточном состоянии, так заинтересовалось Востоком? Да потому, что там темпы модернизации, как назвали бы мы это на современном языке, намного превышали темпы модернизации, имевшие место в России. И это вызывало зависть. Как же это так? Уж и у японцев, и у персов, и у турок свои парламенты образовались, пусть и не без проблем, а действовали… Китай, и тот просыпаться начал... А у нас? И Дума не самостоятельна, и конституция сомнительна, и самодержавие ограничивает себя не слишком последовательно. Тогда как революции в Турции и Персии привели новые элиты к власти, полномочия султана и шаха ограничиваются – а у нас?..

К тому же беспокоила мысль: мы, русские, привыкли идти на свой Восток как культуртрегеры, привыкли свое «бремя белого человека» нести в Азию, а сами-то отстаём. Турки и персы быстрей нас шагают, японцам мы вообще в войне проиграли, китайцы тоже смотрят косо.

И вот это-то ощущение, что в конкурсе модернизационных проектов Россия отстает и проигрывает азиатским соседям, начинает тревожить журналистов. И постепенно, вдоволь посмеявшись над проблемами «врагов с Востока», сатирическая пресса начинает осознавать горькую реальность. Достигая определённого уровня неприязни, спровоцированной теми или иными политическими конфликтами, войнами, революциями, русские сатирики, и частично русское общество, приходят к пониманию: дело не столько во внешних врагах, сколько в самих себе. Дело во внутреннем тормозе, в различии темпов развития различных частей социума. Это-то и не дает стране органично войти в пространство Современности. Внешний враг это только повод, чтобы взглянуть на себя, отметить собственные несовершенства и неудачи. Вот что для меня было важно в русской сатирической журналистике того времени. Мужество заглянуть в зазеркалье сатиры на «чужих» и понять, что не так со «своими».

- Что попадалось на острые языки сатирикам?

- Критиковалась, к примеру, жестокость младотурецкого режима, который покруче султанской власти подавлял выступления народов Османской империи (то же самое - в отношении персидских властей), высмеивались глупость и корыстолюбие политиков, нерадивость чиновников. Отечественный читатель, привыкший видеть смыслы между строк, понимал, что за критикой чужих нравов часто скрывалась сатира на собственный режим после Первой русской революции - столыпинские реформы, столыпинские репрессии, на всё то, что было связано с именем Столыпина. Трудности парламентского развития, экспансия западного капитала, продажность чиновничества, упорное нежелание верховной власти делиться с обществом полномочиями, нагнетание межнациональных конфликтов – всё это было свойственно Российской империи, равно как и Турции, и Персии. Ирония в адрес чужих проблем и становилась способом – в подтексте – показать читателю собственные проблемы. Да и приписывание «Востоку» большей жестокости, нежели это было на самом деле, - возможно, также становилось способом показать общие беды – эскалацию террора и репрессий в странах, переживающих эпоху ускоренной модернизации (печально известные "столыпинский галстук", "столыпинский вагон", практика военно-полевых судов).

Но была в отечественной сатирической журналистике и такая занятная стратегия, такая экстравагантная тема, как изображение «образов Востока» в виде женщины, женского начала. «Гаремные одалиски» – в Турции и Персии, «лукавые и продажные гейши» - в Японии и Китае. Вообще, отношение к Востоку, как к "женщине" - это не русское изобретение. Это было характерно для западного «мужского» восприятия незападного мира. Запад проникает, Восток принимает в себя; Запад соблазняет и доминирует, Восток покоряется и поддаётся. Исторические «роли» распределены чётко… Более того, Запад любил приписывать Востоку (так было удобнее им манипулировать), эту извечную женственность: лукавость и жестокость, продажность и податливость. В определённой мере русские сатирики - карикатуристы, фельетонисты и поэты - использовали эту журналистски выигрышную тему. Но не всерьёз, а с улыбкой, с большей иронией и самоиронией.

Что такое Ближний Восток в традиционном восприятии российского обывателя? Это непременно тайны гарема, султанские утехи, многоженство как объект ухмылок (и зависти!). Новые же, младотурецкие власти, к примеру, ограничивают власть султана – и политически и экономически. С частью гарема приходится расстаться… В русской сатирической печати тут же возникает образ: бедный старичок-султан, которому уже, строго говоря, и не до утех, сидит в уголке, а мимо него с гордым выражением лица проходят бывшие гаремные дивы, с гримасой пренебрежения на лице... что, мол, ещё можно от старичка ожидать... На фоне старой немощной власти возникает образ молодой женщины, воплощения Востока, которая сбрасывает с себя прежнюю власть (надолго ли?) и уходит к другому. К кому? К немцу. Чаще всего продолжение этой карикатуры состоит в том, что те самые бывшие султанские жены и одалиски уходят к кайзеру, к новому хозяину.

Немного жёстче этот образ работает в случае с «японской гейшей», как символом продажности, расчётливой похотливости, потребительского отношения к мужчине. Очень многие ситуации Русской-японской войны трактуются как победа лукавой гейши и над простодушным русским моряком, и над богатым заморским «клиентом» - англичанином или американцем.

- Кому больше всего доставалось от русских сатириков?

- В отличие от образа турка и перса, с которыми у России в ту пору идут пока геополитические игры в Евразии, образ японца - это образ врага актуального, с которым идет война. Здесь и сейчас. Вот чем отличается восприятие японца от других персонажей из репертуара образов «врагов с Востока». Россия в той войне потерпела поражение, сопряжённое с очевидным отставанием в темпах модернизации, в том числе и военного дела. Военное время всегда ужесточает фобийность. Фобии ведь это не только ненависть, это, прежде всего, страх. Греческое слово «фобия» имеет двойную трактовку. Это ненависть, возникшая из страха, и поэтому страх поражения, ненависть к победителю очень плотно сомкнулись в тогдашней японофобии. Пожалуй, только в отношение японцев эта сатира в какой-то мере носила расовый характер. Вообще расизм (в европейском понимании этого феномена) русскому человеку и российской империи в целом не свойственен, иначе не получилось бы столь долго удерживать такие разные этносы на едином государственном и социокультурном пространстве. В отличие от западной расологии, нападки наших соотечественников касались больше всего не свойств жёлтой расы, а антигуманности японской военщины. Русские чаще всего критиковали «японца» за жестокость, коварство и вероломство, а не за расовую чуждость. Напасть без объявления войны - что это такое? Дикость. Вот за неё и критиковали. По сравнению с этим, внешность и цвет кожи - вторичны.

- Как раскрывается образ континентального соседа японцев, Китая?

- Если сравнивать главные различия в восприятии японца и китайца, то тут нельзя не воспользоваться таким понятием, как эйджизм. В 60-х годах прошлого века был изобретен этот термин, - от анг. слова «age», «возраст». Это дискриминация каких-либо социальных слоев по принципу возраста, приписывание различным возрастам тех или иных недостатков. Японец всегда изображается молодым, китаец всегда изображается старым. И это не случайно. В этом отражался не только возраст цивилизации. На мой взгляд, речь шла и о возрасте вражды или возрасте соседства с тем или иным противником или соперником, степени его исторического узнавания. Японец трактуется как наглый юнец, который, не доучившись и не недовозмужав, претендует на участие в «концерте» великих держав, а свою подростковую агрессию сублимирует в войне с Россией. Китаец – старец. Это, давний сосед, с которым по-разному складывались отношения, и, поэтому его присутствие вызывает опасение, но не жгучую враждебность. Это цивилизация-загадка, монументальный старец-мудрец, которого трудно познать, но который сам может манипулировать российско-японским конфликтом в собственных интересах. В качестве «срединной империи» он крайне опытен, его способность создавать соседям проблемы весьма велика, этот умудрённый жизнью хитрец, который может воздействовать как на подростка-японца, так и на зрелого «русского медведя».

Игра с возрастными отличиями очень характерна для русской сатиры. (Я не замечала столь ярко выраженной тенденции в других сатирических традициях.) Через возраст трактуются те или иные особенности «чужого»: например, кореец - это своего рода сонливый юноша, ребёнок-переросток. «Полудетскость» корейца как представителя своей цивилизации отмечают русские путешественники того времени, посетившие Корею. Они описывают цивилизацию, еще не испорченную западной агрессией. Но с одной стороны на неё напирает невоспитанный японский «подросток», с другой - изрядно навалился своим старческим плечом Китай.

Интересно такое возрастное видение образа и в отношении турка. Образ раздваивается: Турцию воспринимают одновременно и как старого султана (власть), и как молодую одалиску (общество), которой со стариком уже делать нечего. Здесь присутствуют и конфликт «мужского» и «женского» начал, и возрастные категории. Турция - как женщина - уже не связанна с султаном. Чем ближе в Первой мировой войне, тем она больше жертва западного проникновения и вынуждена за помощью обращаться к «бюргеру Михелю», стереотипному образу немца. А тот готов «помогать» лишь взамен на серьёзные уступки.

- Редьярд Киплинг считал, что «Запад и Восток никогда не поймут друг друга», существуют ли сейчас противоречия между Западом и Востоком и будут ли они преодолены?

- Тема «столкновения цивилизаций» была очень выгодна для определённых (далеко не всех) направлений западного геополитического дискурса – это «новое издание» традиционного проекта навязывания извечной вражды между «Востоком» и «Западом», «Севером» и «Югом», «Традицией» и «Современностью». Для России эта тема вообще по-другому прочитывается. Россия сама по себе «Востоко-Запад» страна фронтира, сплошная «контактная зона». Россия не смогла бы тысячелетиями существовать как великая империя, если бы не умела решать эти проблемы контакта \конфликта цивилизаций. Любой конфликт есть свидетельство кризиса, с которым можно работать, который можно преодолевать. Российским властям это удавалось довольно долго.

Ведь что такое империя? На каждом этапе ее развития побеждённый внешний враг становится подданным и, следовательно, к нему нужно проявлять лояльность. «Враги» и соседи России с Востока становились частью растущего в пространстве Евразии государства и общества - в отличие от Британской империи, для которой Восток был сферой колонизации, сферой потребления. Не раз говорилось, что невозможно представить, к примеру, чтобы индийский раджа стал членом британского парламента или английским пэром, тогда как элита прежде враждебных восточных соседей России (кавказские князья, татарские мурзы, казахские ханы) исторически пополняла собой элиту российского общества. Восточная кровь в жилах российской аристократии никого не смущала… Я не хочу идеализировать империю, её методы не были «вегетарианскими», ради её могущества было много крови пролито… Но! Умение найти язык общения с народами Азии по мере имперского продвижения на Восток также было характерно на некоторых этапах истории России.

Поэтому так важны мне показались проявления фобийности в отечественной сатирической журналистике по отношению к «восточным адресатам». Ведь в каждой шутке есть лишь доля шутки... Российская империя умела уживаться и с мусульманами, и с буддистами, и с язычниками. А начало ХХ века меняет формат. Меняет само восприятие мира. Нарастает этноконфликтность. В ответ – ужесточается национальная политика власти…

То, что на западе зовут конфликтом цивилизаций, кажется мне разломом между социумами, живущими в различных исторических временах. Тем и отличается российский формат, что в нём сосуществуют разные временные слои. (Даже сейчас эта наследственная разновременность жизни сохраняется: столичный город живёт в ситуации 21 века; отъезжаем под Москву - там по большей части 20 век. Едем в русскую деревню, а там - 19, а может и 18 век, если судить по уровню бытовых условий. Какие-нибудь заброшенные деревни, аулы и селения демонстрируют реальность 17 века.) И это затрудняет стране любую модернизацию, введение инноваций, все то, чем озабоченна нынешняя власть. Прежние власти тоже были обеспокоены неравномерностью развития страны. Собственный Восток - наша собственная Азия – проявляла свою инаковость не в расовом, и даже не в культурном отношении, а во временном. Так что, модернизация была яростной попыткой и азиатских держав, и России - вырваться из этого отставания, преодолеть опасную для общественной стабильности неравномерность развития. Но эти запоздалые попытки в свою очередь лишь провоцировали конфликтность.

Вся моя книга – это в определённом смысле предыстория Первой мировой войны, увиденная глазами русских сатириков при их взгляде на Восток.

- Российское общество глазами карикатуриста: какой вы увидели тогдашнюю Россию? О чем сатирики «проболтались», сами того не понимая?

- Это Россия, у которой гораздо больше вопросов к себе, чем ответов. Почему мы отстаем от Европы? Почему революция, а не реформы? Почему буксуют преобразования? Почему даже Азия нас опережает? Почему мы не верим своей власти, когда она пытается идти путём реформ? Почему мы завидуем чужим модернизациям и сопротивляемся переменам в собственной стране? Политическая «поза» тогдашнего российского социума похожа на вопросительный знак. Это общество неуверенно в самом себе. Это общество новых коммуникативных возможностей по части техники и массовой печати, но одновременно – общество, где оппоненты друг друга не слышат. Изученные мной сатирические журналы во многом были и отражением, и инструментом создания новых образов как для внешнего, так и для внутреннего пользования.

(Была одна совершенно гениальная карикатура: русский богатырь – сонный, неряшливый – сидит на лошади задом наперёд, а мимо него галопом проскакивают к финишу турок и перс. У них уже вовсю идет модернизация. Что-то получается, что-то нет... но мы-то и вовсе дремлем. Да и вообще сидим спиной к этому финишу. И, что характерно, на фигуре русского богатыря написано «Союз русского народа».)

В тогдашней русской сатирической печати много самокритики, даже мазохизма. Но это спасало от скатывания в желтизну, чернуху. Потому что на каждом новом этапе осмысления какой-нибудь новой неприязни, приходило осознание: мы-то сами каковы? Трагичность ситуации состояла в том, что все уже было поздно. Предупреждения умеренно-либеральной русской сатиры об опасности запаздывания, об опасности применения простых мер к решению сложных ситуаций носили уже риторический характер. Век шел быстрей, чем стратегии обновления. Так выглядела историческая конкретика между двумя войнами - «мировой войной номер ноль» с японцами и Первой мировой. Весь этот период в русской сатирической печати был драматической попыткой осмыслить то, к чему идёт страна и мир. Попыткой где-то наивной, временами - талантливой или не очень. Смех сквозь слезы, жесткая сатира, мягкий юмор, скабрезные намёки, запоздалые предупреждения...

Пройдет немного времени, и «золотые перья» сатиры будут, содрогаясь, писать о совершенно других вещах, об иной, жуткой реальности: о войне мировой и гражданской, о революции и терроре… Но новая, советская реальность вскоре их заставить замолчать.

- Кого вам хотелось бы поблагодарить?

- Прежде всего - моего ныне покойного друга и помощника в работе, доктора исторических наук Виталия Ивановича Шеремета, который и побудил меня к написанию этой книги. Он много консультировал меня в процессе работы, написал предисловие. Хочу поблагодарить своих друзей и коллег из Германии и Турции, которые с большим пониманием отнеслись к сюжетам, связанным с выявлением и преодолением взаимных исторических фобий, и оказали мне поддержку в работе. Я признательная издательству Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-ХXI), заинтересовавшемуся моей работой, и его бессменному руководителю, Геннадию Бордюгову.

Надо сказать, что работа над книгой стала очень хорошей жизненной терапией. (Надеюсь, что и чтение этой книжки не будет делом бесполезным.) Я узнала, что есть такое замечательное, но напрочь забытое ныне слово - «агеласт». Так в Древней Греции называли проявление серьезной психической болезни. Агеласт – это человек, у которого патологически отсутствует чувство юмора, человек, неспособный выявить смешное в жизненной ситуации, в слове, в явлении. Греки считали это тяжелейшим умственным расстройством. Выпавшая на мою долю работа с сатирическими изданиями способна излечить даже самого безнадёжного агеласта, привить ему чувство юмора, помноженное на знание уникального историко-культурного контекста, чувство, свободное от глумления над «чужим» и предающее мужества посмеяться над самим собой.

В материале использованы иллюстрации:

"Жёлтая угроза" - "Будильник", 1904, №38.

"Члены меджлиса (персидского парламента - ред.) заняли подобающее им высокое место". "Сатирикон", 1908, №13.

Султан и "Конституция", выходящая из пены Босфора. "Сатирикон", 1908, №16.

"Скачки к конституционному столбу". "Сатирикон", 1908, №15. (В приложении).